Где-то за спиной защебетала птичка: весело и беззаботно, словно юный путешественник, полный предвкушения перед дальней дорогой. Весна в этом году казалась особенно яркой и цветущей, и это заставляло его относиться к своей приближающейся гибели с долей презрения. Просыпающаяся природа так разительно контрастировала с ощущением смерти, что Альбус порой был готов себе признаться, что ожидал для себя совсем другой кончины. А так — он угасает с каждым днем, а мир наполняется жизнью, отдаляя, отсоединяя его от себя, словно изживший себя рудимент.
Для мира ты — никто, Альбус.
— Добрый день, — сказал он своим спокойным, доброжелательным голосом. — Я бы хотел пройти внутрь.
— Вашу палочку, сэр, — попросил служащий.
— Да, конечно.
Этот замок не был похож на Азкабан, он больше напоминал... дом? Такая же каменная громада, но без той гнетущей атмосферы — и дементоры тут не при чем. Более приземистое, чем Азкабан, здание, окруженное высокими каменными стенами и искусно наложенными чарами.
— Бузина, волос тестрала, пятнадцать дюймов. В пользовании... Сэр, сколько у вас в пользовании эта палочка?
— Она досталась мне от отца. В ваших приборах не предусмотрен такой длительный срок.
Охранник чуть ли не с опаской вернул палочку.
— Можете проходить, мистер Дамблдор. Если желаете, вас проводят.
— Благодарю, в этом нет необходимости. Так уж получилось, что я здесь уже бывал.
— Да, конечно.
В этом месте особенно сильно ощущалось его могущество, и скрывать его при всем желании вряд ли получилось бы. Тюрьма для неугодных, в которой теперь сидит сам ее создатель. Здесь он — рыцарь праведного гнева, слепящий и несокрушимый. И в первый раз за долгие годы это зыбкое ощущение власти приносит странное удовлетворение.

***
— Профессор, а почему это так важно — знать о прошлом Волдеморта? Когда вы говорили об индивидуальных занятиях, я думал...
— Что будешь учиться боевой магии?
Как же ты идеален, Гарри. Идеален в своей чистоте.
— Да. То есть, Гермиона и Рон предположили, и я тоже подумал, что буду обучаться магии.
— Заклинания не принесут победы, Гарри. Люди боятся не тех врагов, кто сильнее их, а тех, кто их понимает.

***

— Проходи, садись, — он даже не поднял головы — сидел за грубо сколоченным столиком и чертил на пергаменте руническую схему. Длинная худая фигура в бесцветной мешковатой одежде, которая сидела на нем, как королевская мантия. Когда-то волосы у Альбуса были светлые, русые, а у Геллерта — темные, как сумеречное небо. Теперь они постарели — и у обоих волосы поседели настолько, что не разберешь, у кого какие были. Время стерло все различия, ему-то что в уникальности каждого человека.
— Вот, занимаюсь наукой.
— Здравствуй, Геллерт.
— Привет, старина. Давно не виделись.
— Полвека.
— Пятьдесят один год, два месяца и четыре дня, — уточнил Геллерт. Как всегда — равнодушно. Он не считал дни, как жаждущий мести маньяк, а просто знал. — Это звучит лучше, чем «полвека».
— Я не склонен к такому точному счету, — заметил Альбус.
— Конечно, учитывая, сколько тебе лет.
В комнатке находился еще один стул — напротив стола, словно гости здесь — частое явление. Привычный к мягким креслам собственного «изготовления», Альбус на этот раз не стал наколдовывать себе чего-нибудь более удобного. И он, конечно же, не стал бы признаваться себе, что ему не хочется доставать бузинную палочку.
Геллерт не отрывался от схемы. Альбус достал самопишущее перо из-за пазухи и поправил направленность вытягивающей руны — зачеркнул ее и перенес в конец строки.
— Так будет эффективней.
Геллерт не взглянул на него, лишь рука на миг замерла.
— Верно подмечено, — сказал он.
Альбус откинулся на спинку стула и окинул взглядом комнату — назвать это место тюремной камерой язык не поворачивался. И, конечно же, Геллерт успел осмотреть его за эти несколько мгновений. Воровская привычка — смотреть на человека тогда, когда он тебя не видит. Почерневшая кисть была скрыта рукавом мантии, но для взгляда волшебника такого ранга, естественно, простая ткань не являлась преградой. Альбус взмахнул рукой, открывая нелицеприятную картину обугленной руки. Геллерт тут же дотронулся до нее: не как это сделал бы другой — осторожно, брезгливо, а спокойным жестом бывалого лекаря. За длинными волосами не было видно его лица, но Альбус знал, что глаза у Геллерта закрыты.
— Я слышал, что у тебя с рукой что-то не так. Слухи долетают сюда довольно быстро. Ты в курсе, что эта зараза тебя убьет? — спросил он, отпуская покалеченную кисть, и впервые поднял голову. — Ну конечно, ты в курсе.
— Северус уже сообщил мне об этом.
— Кто такой Северус?
— Северус Снейп, зельевар в Хогвартсе.
— Ваши зельевары увлекаются темной магией?
— В этом году он преподает Защиту от темных искусств, — пояснил Альбус, — и, заодно, варит для меня укрепляющие зелья. Незаменимый сотрудник.
— Зелья тебя не спасут. Расколдовать не получается?
— Я пробовал. К сожалению, накладывать проклятия легче, чем снимать их. Впрочем, я думаю, что так будет лучше.
— Лучше для кого? — спросил Геллерт. — Как твоя смерть может кому-то помочь, кроме твоих врагов?
— Зависит от того, с какой стороны на это смотреть...
***

— С тех пор, как вы начали покидать школу, ситуация становится все тревожней.
— Я уверен, тебе это только кажется, Минерва.
— А я уверена, что нет. Многих учеников удерживает в школе лишь ваше присутствие.
— Люди переоценивают меня и мои способности. И меня огорчает, что и ты это делаешь, Минерва.
— К сожалению, это ты недооцениваешь себя, Альбус. И недооцениваешь надежду, которую внушаешь окружающим.
Спасибо тебе, Минерва. Спасибо за то, что всегда, по-настоящему, рядом. Жаль, что я не могу сказать тебе этого вслух — сразу ведь заподозришь неладное, и не избежать потом расспросов.
— Я не вечен. А люди должны искать силы в себе, а не в символе, который они наделяют несуществующими качествами.
— Легко тебе говорить, Альбус. Тебе кумиры не нужны.

***

— Не в этом ли мудрость — помогать врагам настолько, что они споткнутся и проиграют?
— Это не мудрость, а старческая глупость.
Жаль. В прошлые годы они проболтали бы на тему военной стратегии пару часов, не меньше. Но теперь время летит быстрее и, очевидно, старый друг не склонен к ее напрасной трате.
— Моя смерть поможет Гарри.
— Неужели?
— Да, как ни удивительно. Волдеморт сейчас слишком осторожен. Моя смерть утвердит Тома во мнении, что он должен лично убить Гарри. Если я все еще буду представлять для него реальную угрозу, он может отступиться от своих сентиментальных настроений. Я не могу этого допустить. 
Просто, как и все гениальное. Любой другой обвинил бы его за такие слова. Любой, но только не Геллерт. В конечном счете, первые уроки жизни Альбус брал именно у него, хотя долго этого не понимал.
— Ты из-за предсказания считаешь, что Поттер должен встретиться с Волдемортом? Мне кажется, шансы очевидны. К тому же, я не стал бы так слепо доверять пророчествам. Как и ты.
— Верно. Дело в том, что при возрождении он использовал кровь Гарри, и теперь считает, что преодолел кровную защиту.
Конечно, он сейчас догадается. Не за этим ли ты пришел сюда, Альбус? Не является ли сидящий напротив старик последней инстанцией, которая должна подтвердить твой план?
— Погоди. В нем течет кровь Поттера?
Вот, уже сейчас, совсем чуть-чуть.
— Да.
— А Поттера защищает жертва его матери, как я понимаю. Ведь только это могло его спасти от смертельного заклинания.
— Да.
Геллерт вдруг рассмеялся — хрипло и насмешливо, словно ворона, которая наблюдает за медленной смертью несчастного, распятого у дороги, а затем выклевывает покрасневшие глаза. Мол, хватит тебе смотреть на мир, он больше не твой.
— Но кровь — это и есть защита его матери! Идиот! И Волдеморт до сих пор не понял, что он наделал?
— И не поймет никогда, я думаю. Может быть, за миг до своей смерти.
— Два главных врага: ты и мальчик-Поттер, — сказал Геллерт.  Ты — потому что ты есть ты, а Поттер — из-за пророчества. Что ж, ты хорошо все просчитал.
Сказано было со вкусом, почти как комплимент. Но только не из уст Геллерта. Нет. Это всего лишь признание хорошо продуманного хода. Как игрок игроку. Браво, Альбус, ты все продумал мастерски. И в этот миг он возненавидел себя за то, что ему приятно подобное признание.
— Да.
— Он ведь тоже гриффиндорец, как и ты? — Резко уронил взгляд на свои записи — ясно, презирает.
— Чем же плох наш факультет храбрых? — Может, ты просто притворяешься равнодушным, Геллерт? Должно же быть хоть что-то, что небезразлично тебе? Ведь не сейчас же ты обо всем догадался?
— Не только Гриффиндор. Плохи все факультеты. В одиннадцать лет в человеке нет ни храбрости, ни хитрости, ни ума, ни трудолюбия. Есть только зачатки, которые можно развить — так или иначе. А у англичан вместо родителей это делает старая шляпа.
— Наверное, ты прав. Но все мы любим традиции. Осуждаем, меняем — но без них никак. Это необходимо, просто для того, чтобы чувствовать себя человеком.
Только вот ты — исключение, Геллерт. Тебе безразлично все, даже ты сам.

***

— Альбус, — Гриндевальд окликнул его у двери, — Почему? Ты можешь уйти, подстроить свою смерть, спрятаться — и спокойно жить до конца своих дней. Ты ведь знаешь, что вместе мы сможем расколдовать эту проклятую руку.
Дамблдор не обернулся.
— Ты прав, — сказал он. — А еще я знаю, что эти стены не смогут тебя удержать ни дня, если ты захочешь бежать. Смерть — самое существенное событие в жизни человека, так зачем его так отчаянно избегать?
— Да, но ведь можно оттянуть момент, чтобы лучше насладиться ею.
Дамблдор в последний раз посмотрел старому другу и лучшему врагу в глаза.
— Он придет к тебе, ты ведь знаешь.
Гриндевальд улыбнулся, и на старческом лице появились черты того самого молодого Геллерта, который собирался подмять под себя мир «для общего блага»:
— Пусть приходит. Посмотрим на того, кто сумел доставить тебе столько хлопот.
— Прощай, — сказал Дамблдор. — Я рад был с тобой вновь увидеться.
— Я знаю, старина. Я — единственный — знаю об этом.
Он оставил дверь открытой.
Я знаю, Геллерт, ты не пойдешь за мной, хоть и хочешь этого. Это ведь я, я — единственный — небезразличен тебе. И дело вовсе не в том, что ты мне проиграл. Просто я понимал тебя больше всех.

***

— Куда улетел Фоукс, как ты думаешь, Гарри?
— Я не знаю. А жаль. Может, это и глупо, но мне было бы спокойнее, если бы он был рядом. С тех пор, как он спас меня в Тайной комнате...
— Нас спас.
— Да. С тех пор мне казалось, что он какой-то особенный, что ли... как сам профессор Дамблдор. Сложно объяснить.
— А почему он вообще улетел?
— Ты ведь слышала его песню? Такое чувство, что он разочаровался.
— В ком? В Снейпе?
— Во всех нас. В людях. То, что случилось с профессором, сложно принять. А Фоукс знал его лучше всех.

***

— Здравствуй, Северус.
— Минерва.
— Альбус спит, как всегда?
— Нет, я уже не сплю. За год я восполнил все свои недосыпы.
— Знаете, вы двое — те, с кем я всегда хотела поговорить. Наверное, единственные, кого я не понимала. Но теперь у нас есть время, поэтому я хочу выслушать всю вашу историю.
Минерва смотрит на картины, висящие на стене, и понимает, что впервые за долгое время может улыбаться. Даже когда она поздравляла Гарри, Рональда, Гермиону, Кингсли, Невилла, Филиуса, Горация, всех, близких и знакомых, — она могла только плакать. И едва удержалась от громких рыданий, когда Гарри крепко обнял ее и прошептал: «Спасибо вам за все, профессор. Спасибо за все». Так, словно вся война была его обязанностью, в исполнении которой остальные могли ему и не помогать. Ее, родной Гарри, любимый гриффиндорец, который может дать фору собственному отцу в умении попадать в переделки.
— Вам необходима моя автобиография, Минерва? — спрашивает Северус с картины. — Может, подписать ее вам: «коллеге с любовью»?
Никогда бы при жизни он так не сказал. И как бы страшно это ни звучало, складывается ощущение, что смерть освободила его. Вот ведь, улыбается. Слабо, немного криво, но искренне. Это ведь не просто картина — это он, профессор Северус Снейп, самый настоящий.
— Думаю, устного рассказа будет вполне достаточно, — отвечает она. — Тем более, что, как я полагаю, вам придется перебивать и дополнять друг друга довольно часто.
Альбус смотрит влево, слегка наклонив вперед голову, из-под очков, — внимательным взглядом, преисполненным всепоглощающей мудрости, на которую всегда был способен только он.
— Ну что, мой мальчик, у меня складывается ощущение, что нас загнали в угол.
Вдруг воздух прямо перед лицом Минервы вспыхнул. Это было так неожиданно, что рука сама потянулась к палочке — отличные рефлексы, спасибо последнему году. Но опасности не было: на пол между ней и портретом Альбуса спланировало красное перо.

В конечном счете, смерть — это единственное, что предстоит каждому из нас без исключения. Возможно, именно она объединяет нас, людей, в человечество — тленность, ощущение неизбежности конечной гибели. Смерть делает из нас тех, кем мы являемся, наше самое страшное проклятие — это наше благословение, а жизнь прекрасна только потому, что мы в глубине души знаем: она когда-нибудь закончится.
Вечность бывает лишь в памяти людей, которые останутся после нас, но этого более чем достаточно.